Венсан замер. Оглянулся к двери. В его взгляде не было ни испуга, ни слез. Несколько секунд он оценивал – опасен ли вошедший в палату человек. Одежда священника не смутила его, мало ли что можно надеть. Глаз привычно оценил – лицо, выражение глаз, позу. Возможно, оружие? Нет, ничего, безопасно.
Чувство стыда он задвинул поглубже. Он потом очень строго спросит с себя, как так вышло, что именно в эту минуту, когда он находился рядом с совершенно беспомощным отцом Домиником, он так безобразно сузил угол внимания. Не слышал. Не слушал. Забылся. Совсем потерял форму, солдат воинства Христова, вояка в отставке…
Венсан попытался развернуть коляску к двери – сразу не вышло. Когда он лежал в госпитале в Марселе вместе с солдатами, получившими тяжелые ранения ног, им доводилось играть в волейбол в специальных колясках. Вот где было просто: придержал обод одной рукой, второй вывернул другое колесо – и вуаля, ты принимаешь пас. Тут надо маневрировать, как на автомобиле, не приспособлены здешние коляски для таких трюков.
Впрочем, если бы даже конструкция позволяла, он бы не смог. Руки были слабы для рывка. Голова еще не кружилась, но уже отдавала эхом внутри. Если он еще и подняться попробует, то точно рухнет – позора не оберешься.
- Хотелось бы мне, чтоб это было так, падре. Простите, что сижу…
Сидел он, ага. Выруливал. Вырулил, взглянул в лицо прямо. Лицо показалось знакомым – видел, быть может, один раз. При каких же обстоятельствах? Каждый день отец Доминик встречался с десятками людей, но это лицо было не из ежедневного потока.
- На самом деле, меня не должно тут быть. Прошу вас, не говорите никому, что видели меня. Если, конечно, вас это не очень затруднит.

- Вы не помешали, я уже все сказал, - проговорил Венсан чуть менее напряженно, вгляделся еще. – Кажется, я вспомнил вас, правда, не по имени, простите. Март тринадцатого года. Вы встречались в Милане на Виа Сенато, у церкви святого Марка…
Еще бы Венсану не помнить ту поездку! Еще бы не забыть это лицо! Еще в феврале отец Доминик стал задумчиво-рассеянным, переложил на отца Оскара все дела в миссии, зачем-то велел Венсану ехать с ним. Они вернулись в Европу, но так и не доехали до Парижа, застряли в Италии. Отец Доминик тогда был очень странным, и странность была не в том, что он много ездил, куда-то внезапно уходил, говорил загадками, останавливался на полуслове или начинал говорить с середины фразы – это было для него почти нормально. Он утратил обычное добродушие, стал игнорировать вопросы, чего никогда раньше не делал, стал порывист, резок и, кажется, помолодел лет на пятнадцать. Он то посылал Венсана с поручениями, то уходил из гостиницы посреди ночи, не предупредив. Впервые за все время, когда Венсан сказал «Я не понимаю», то получил ответ «Ты и не должен!»
Тринадцатого марта, когда весь католический мир радостно приветствовал нового Папу, Доминик закрылся у себя в комнате и проспал чуть меньше полутора суток. На следующий день они вернулись в Турцию.
Конечно, Венсан запомнил эту встречу, хотя и видел её издалека. Отец Доминик на короткое время стал почти прежним собой, спокойным, ироничным, разговорчивым, и сохранил это состояние почти до самого вечера. Но спрашивать его, кто это был, разумеется, Венсан тогда не стал, все равно большинство вопросов тогда уходили в пустоту.
- Думаю, теперь я вам мешаю, - проговорил он с улыбкой, направляясь к дверям.

Отредактировано Vincent du Greve (2017-03-02 21:16:30)

О, еще бы Жюли не рассердиться. Ведь он же обещал ей, что во-первых, справится быстро. Во-вторых, никто не увидит. Что же, Жюли он потом умаслит, но вернуться в палату нужно поскорее. По-хорошему, до возвращения доктора еще много времени, он придет на работу только утром. Но Венсан все более ясно чувствовал его правоту - не время пока еще ему лихо рассекать по коридорам больницы, а тем боее, совсем не время наносить визиты. В обморок он, конечно, не упадет, в смысле, прямо сейчас.. наверное... но не может же Жюли держать аппарат выключенным так долго.
Но объяснить все гостю он успеет. Он столько времени провел в больницах, что научился узнавать лекарства по цвету этикетки, считывать данные всеведающей машины и понимать её надоедливые звуки, как если бы она говорила с ним словами.
- Это совсем просто, я покажу вам. - Венсан показал на короб над кроватью, в котором что-то гудело, попискивало, а временами и переливалось огоньками. - Тут практически вся информация. Вот тут - температура и давление. Температура в пределах нормы, немного повышена - значит, организм борется с воспалением. Давление же, напротив, ниже его обыкновенной нормы, значит, действует вот этот препарат, - Венсан указал на держателе на одну из бутылочек с янтарно-коричневой жидкостью. Голос чуть дрогнул. Воистину, от многих знаний многие печали. - Он стабилизирует давление, чтоб сосуды могли регенерировать, снижает риск повторного... хм... - Он указал на следующее окошко. - Сердечный ритм в норме, стабилен. Мозговая активность... - выдохнул. Просто говори.- Судя по свечению пятен на этом рисунке, вряд ли он нас слышит сейчас, но надежда есть, участок мозга, отвечающий за слух, практически не поражен.
Он не отрываясь смотрел на энцефалограмму. Сколько же его учителю придется бороться, чтоб исполнить то, о чем он просил - "допиши!" Ага, конечно! Хорошо, если скажет. Венсан еще помедлил. Он бы честно сказал гостю - так и так, на восстановление речи, похоже, уйдет много времени. Но почувствовал, что не может это сказать. Тогда он признает, что все эти пятнышки, схемки, вся эта смутная картина, которую он сейчас интуитивно считывает - это объективная правда, и прежний голос отца Доминика с его ехидно-теплыми интонациями он услышит уже не скоро. Может быть, даже никогда.
- Прошу меня извинить, - улыбнулись только губы, глаза остались серьезны. - Его лечащий врач придет завтра с утра, лучше вам поговорить с ним. Я должен покинуть вас.

Чудом разминувшись с дверным косяком, Венсан выехал в коридор и там остановился. Снова горло сжало, снова подступили слезы. Стало так горько-горько, что даже внутренний голос умолк, тот самый, вечно выручающий, ехидный. Он бы сейчас, наверное, сказал – давай, поплачь, как маленький, переложи на других свои крохотные обиды… Что толку говорить, если его не слышно. Слышно что-то другое. Эхо прошлого. Тень прошлого.
Слезы были так близко, что, кажется, пошевелись, вдохни не так глубоко, только отвлекись на голос, звук, движение - и снова превратиться в маленького дрожащего ребенка, забившегося между бойлером и стеной, плачущего в голос, воющего в одиночестве между небом и землей, чтоб пришли и забрали, и спрятали, потому что все равно не придут и не заберут. Рушится твоя последняя стена, маленький Винни, теперь тебе быть стеной, не плачь.

Он никогда не спрашивал Господа - зачем Ты отнимаешь у меня и это? Он никогда не считал потерь. Но если собрать все потери, если посчитать все прорехи его бытия, разве не будет у него причины хотя бы спросить, чем он заслужил такую рваную реальность, по которой скользит, как змея по дырявому мешку? Разве была бы его вера меньше, будь у него дом и любящие родители? Разве плохим он был бы воином Господним, будь рядом с ним его друзья? Разве много сердца отнимала у него Орели? Быть может, это нехорошо, что у Бога-Отца лицо отца Доминика?

Тебе надо доехать до лифта, - пробился, наконец, до сознания, внутренний голос. На этот раз он не был ехидным, он просто деловито и сухо давал инструкцию, раскладывая сложную задачу на простые составляющие. - До лифта. Спуститься. Доехать до палаты. Подождать, пока все уйдут. Потом - оплакивать свое запоздало облетающее детство. Справишься? Нет? А через пять минут? Не важно, у тебя все равно меньше пяти минут.

...Растерянная медсестра заглянула в палату. Молоденькая, совсем девчонка. "Жюли Фонтэйн" - на бейджике.
- Вы не могли бы мне помочь, падре? - прошептала смущенно. - Я его боюсь. Я справлюсь, вы просто побудьте недалеко, рядом побудьте. Про него говорят, он на операции ударил ассистента ногой... в это место... И грязно ругался. Я вообще не верила.
А теперь, похоже, верила. И очень сожалела, что согласилась помочь ему навестить этого человека. Нельзя было. Но эти иезуиты умеют уговаривать, льстецы медоречивые.
Венсан сидел в своей коляске, чуть наклонившись вперед и крепко обхватив руками подлокотники. Руки были бледны, лицо было бледно и зло, глаза закрыты. Дыхание глубоко и медленно.

Отредактировано Vincent du Greve (2017-03-13 15:55:14)

Этих нескольких минут хватило, чтоб тугой комок в горле растаял. Потому на знакомый голос обернулся, еще бледный, но уже почти спокойный. Кивнул – конечно. Ему уже было все равно, выглядит ли он слабым и беспомощным или нет. Ему правда нужна была помощь. Голова кружилась, руки ослабли. Потому, когда медсестра покатила его коляску, не возразил.
Им повезло. Ну как – повезло. Маршрут с самого начала продумал Венсан, и именно так, чтоб им понадобилось меньше везения.  Пройти через хозяйственную часть коридора, воспользоваться техническим лифтом. Все, лишь бы повстречать на пути как можно меньше любопытных глаз.
Уже в палате сказал, что справится сам, попросил немного подождать. Вообще-то по правилам, ему еще полагалось лежать и, если возникнет какая непредвиденная надобность, звать медсестру с емкостью. Но этого унижения хватило ему еще год назад, в Марселе...

Ждали в коридоре. Жюли  немного успокоилась и тихонько, вполголоса, объясняла падре, почему так перепугалась.
- С третьим Орденом всегда так, особенно с ребятами из безопасности. Что-нибудь да случается. Но чтоб на операции, под наркозом… Говорят, - она зашептала. – Просто так вдруг, ни с того ни с сего, глаза открыл, рукой вбок двинул – все инструменты на пол. Он от звука сам же перепугался, подниматься стал. Его за руку держать попытались, он сестру Надин аж до дверей отшвырнул, а в сестре Надин, между прочим, немного не центнер весу. Потом ногой доктора пнул, я уже сказала. Потом стал ругаться по-арабски. Такое говорил, что все повторить стесняются. Думали – все… Но там рядом была Жанин, она немного ведьмочка, в хорошем смысле, разумеется. Она какую-то особую молитву прочитала, а может, заклинание древнее – и все, как не было ничего. Только инструменты по полу разбросаны и кровища по всей операционной. А вот так и не скажешь. Вроде нормальный, как все другие, улыбается, слова всякие… - покраснела, - … такие, проникновенные. Думаю, у него это после контузии так. Приступы эти буйные. Иногда так бывает. Голова – она же не только кость. Стрясло там что-нибудь, а на место недовстало.

Пока перебирался с коляски на кровать, поминутно замирая и отдыхая, Венсан слышал тихие голоса в коридоре. Если прислушиваться, то можно было даже разобрать слова. Но на то, чтоб прислушиваться, сил уже не хватало. Устроившись на кровати, он окликнул медсестру.
- Все, Жюли, можете подключать обратно вашу шайтан-машину. Доктору завтра скажете, что я просто отказался от вашей помощи и ползал в уборную. Двадцать пять минут простоя? Ну да, извините, бывает. Не могли же вы меня подгонять… Если найдут там письмо у отца Доминика Ренардо, скажете, это вы отнесли, по моей просьбе. Ничего криминального, верно? Надеюсь, у вас не будет неприятностей. И простите, что все-таки доставил их вам. Я ваш должник, и не забуду этого. Тот падре, что был с нами, он еще не ушел?

Отредактировано Vincent du Greve (2017-03-14 23:35:16)

Давно, кажется, много жизней назад, отец Доминик сказал ему одну вещь, и уже тогда у Венсана была возможность убедиться, что это правда. Падре сказал – беда тяжела только первые пару дней.
Все верно. Сколько раз так случалось – беда тяжелой рукой пригибала его к земле, порой выбивала воздух из легких, сжимала грудь так, что и вдохнуть нельзя было. Иногда казалось – все, теперь так будет всегда, будет ходить на полусогнутых и скулить. Но проходило время. Нить событий сворачивалась в клубок памяти, закрывая поврежденный участок – и дыхание возвращалось.
Став старше, Венсан сам понял – это не время. Это действие. Не важно, сколько часов или дней пройдет, важно, что ты за эти часы сделаешь. Так вот, перекарабкиваться на дрожащих руках с коляски на кровать – это такое же действие, как и добиваться встречи с отцом и говорить с ним. Действие разгоняет мрак.
Есть только одно но – действия выматывают, особенно если ты только-только отошел от наркоза и все ресурсы организма брошены на восстановление. Венсан усмехнулся – конечно, он предпочел бы говорить иначе. Хотя бы сидя. И уж точно не лежа, как червяк на асфальте. Но что он такой скажет – приходите лучше завтра? А сам всю ночь будет грызть костяшки и пытаться молиться? Да потому что молитва – это просто молитва, это смиренная просьба, а не заклинание, которое прочтешь десять раз – и оно дойдет до Небес. Молитвы ему всегда было мало. Вера без дел мертва.
И потом, едва он лег, как перестала кружиться голова. Утихла боль в мышцах. Сразу почувствовалась, что перед тем он проспал почти сутки – в мозгу стало ясно-ясно, хоть задачки решай, хоть языки учи.
- Я рад вас видеть, падре. Хоть и не помню вашего имени. Тут был удобный стул с подлокотниками. У окна. Прошу вас, садитесь поближе.

Венсан взял письмо и рассмотрел конверт, будто видел его впервые. Потом внимательно взглянул на гостя. Тот так и не назвал свое имя. Нарочно или забыл? Венсан предположил, что нарочно – и не стал переспрашивать. Его профессия до сих пор обязывала его задавать много вопросов, не обязательно другим, хотя бы себе. Но сейчас ему было достаточно ответа из тринадцатого года: этот человек с Виа Сенато – друг падре Доминика, хороший друг.
- Вы правы, это было ребячеством. Но посмотрите…
Венсан открыл конверт, достал письмо и развернул его. Показал гостю чистый лист и оборванную строчку.
- Что он хотел сообщить мне? Если это важно, отчего не позвонил, как обычно? А это важно, «должен» - это очень важно. Тем более – письмо. Падре не стал бы писать, просто чтоб проинформировать. То есть, что это? Завещание? Поручение? Доверенность? Если поручение, то почему «я должен», а не «ты должен»? Мне он ничего не должен, ничего. Я спрашивал Оскара, что это может значить, он сказал, что не знает. Сказал…
Оскар сказал, это письмо означает, что Венсану дю Греву сразу после окончания курса лечения надлежит вернуться в Анкару и снова включиться в работу миссии. Но падре говорил совсем не так. Он говорил – ему надлежит теперь оставаться в Париже, принять сан и продолжить ту работу, которую когда-то вел он. Совсем не то, на чем настаивал Оскар. Что же, пока что наставник и командир его не Оскар.
- Не важно, что сказал. Он не знает. – Он усмехнулся. - Да, вы тоже не знаете, я понимаю. Простите. Остановимся на том, что вы правы, этому письму лучше оставаться у меня… в любом случае.
Свернув письмо и положив его обратно в конверт, Венсан поместил его обратно на тумбочку, совершенно так же, как его и обнаружил.

- Венсан дю Грэв, новициант Общества Иисуса, - пожал протянутую руку.
Что тут еще добавишь? Что работал в службе безопасности при миссии в Анкаре? Так это уже прошло и не имеет значения. Что вот-вот станет священником, решение об этом будет принято со дня на день – так это еще не произошло, и вполне может не произойти, если его сочтут не готовым. Сам он понятия не имеет, готов он или нет. И если уж на то пошло, не знает, кто и что он теперь.
- Я не хотел ставить вас в тупик, простите. Я подумал – вы знаете его очень давно. Возможно, вы знаете что-то, чего не знаю я. Это письмо – больше, чем просто недописанная записка, оно меня беспокоит. При таких обстоятельствах оно любого беспокоило бы. Но у меня так мало данных, чтоб решить эту задачку, что могло бы помочь даже простое сотрясение воздуха. Иногда люди и не подозревают, какая важная информация содержится в их головах. Вопросы помогают, и не важно, кто их задает. Я услышал, что сказал падре Оскар. Его слова были слишком созвучны моим желаниям. Как я могу безоглядно им поверить? Тем более, я не ребенок, я знаю, что священники тоже умеют обманывать – исключительно во благо и во спасение. Я услышал его, правда. Но я не готов прекратить задавать вопросы.