Аурели сидела в парке на месте старого кладбища у аббатства Святого Германа. Ей нравилось приходить сюда. Церковь Сен-Жермен-де-Пре считалась старейшей в Париже и в ней была своя особая атмосфера. Месса закончилась совсем недавно, внутри девушки еще пульсом билась радость Причастия. Был солнечный день и в том, как шумели кроны деревьев над головой, в улыбках играющих на аллее детей была особая благость, след Его прикосновения. Даже старые могильные плиты, обкрошившиеся со временем, не внушали страха смерти, а заставляли задуматься: кто ты, что ты успел, и успеешь ли.
Она вспомнила, что забыла включить звук на телефоне по окончанию Мессы, достала из сумочки смартфон и увидела на экране незнакомые цифры входящего вызова. Звонил отец Оскар, правая рука отца Доминика, взявший на себя всю бумажную работу миссии, и который, следуя за Домиником как верный песик на привязи, должен был, по предположениям, находится вместе с отцом в Турции. Среди представителей третьего ордена уже неделю ползли слухи о том, что в миссии на Ближнем Востоке вот-вот сменится руководство и это сильно повлияет на политику. Именно такого варианта развития событий, который сухими и четкими формулировками описывал сейчас мсье Серхат, Аурели предположить не могла, возможно хотя бы потому, что втайне о нем мечтала. Самое забавное, что абби Оскар даже не скрывал, что Доминик в тяжелом состоянии уже девятый день и единственная причина, по которой он еще не сообщил девушке об этом - его неосмотрительность и забывчивость. Девушка уточнила, сможет ли встретить отца Оскара в госпитале, на случай, если ей захочется услышать это еще раз, но при этом глядя в глаза.
Она прислушалась к ощущениям внутри себя в поисках хотя бы отзвука благости и радости, которые еще минуту назад наполняли ее золотистым сиянием. Но их сменяла, растекаясь по всем закоулкам души, густая торжествующая ненависть, черная как мазут. Она клокотала в горле, мешая дышать, плескалась в зрачках, полностью лишая зрения и ощущения реальности происходящего. Он был для нее всегда Богом-Отцом. Далеким, грозящим пальцем, вершащим судьбы, разрушающим города и континенты в угоду своему самолюбию. К Венсану он приходил Богом-Сыном, принимающим и всепрощающим. Сотня-другая приютских мальчиков всегда были для отца Доминика важнее, чем одна родная дочь. Всегда, когда он был на удалении от нее, к девушке возвращались здравомыслие и трезвый расчет, когда он приближал ее к себе, в ней не оставалось ничего кроме благоговейного восторга, как у Моисея перед неопалимой купиной. Однажды он счел нужным разрушить ее жизнь под старую песню о наивысшем благе.
А сейчас она поедет и посмотрит, что осталось от него самого.

Отредактировано Aureli (2017-03-19 11:18:21)

Противник у Венсана в этот раз был опытный и зубастый, и выручало только то, что старый иезуит был в годах и не так ловко реагировал. Одним словом, шансы были равны. Затянись партия еще минут на пять, и проигрыш был бы неизбежен. Но старик взглянул ему за спину раз, другой… Это могло быть и хитрым приемом. Но в третий раз противник явно зазевался, и Венсан тут же воспользовался преимуществом. Победа была честной – они же договорились не жалеть друг друга.
Салютовав друг другу ракетками, соперники покинули поле боя. Один на своих ногах, второй в коляске. Еще успели договориться вечером повторить, если погода не испортится. Венсан не договорил. Он увидел то, что гораздо раньше отвлекло его противника и принесло ему победу – Аврелию. Ну да, так победа выходила не совсем честной, немудрено позабыть про все при виде этой богини. Он бы точно позабыл.
- Ты как всегда неожиданна, Орели, - с улыбкой проговорил Венсан, приблизившись к девушке. – Не думал, что ты захочешь навестить меня. Я рад тебя видеть. Пойдем в парк?

Отредактировано Vincent du Greve (2017-03-31 08:43:49)

Это было приветом из прошлой жизни, такой прошлой, что, кажется, происходила не с ним. Та волшебная короткая жизнь, где Орели была рядом и за что-то его, дурака, любила. Тогда все имело смысл, а у еды был вкус, Венсан даже иногда мог его попробовать описать, чтоб повеселить Орели. И вот снова – лето, солнечное небо, приятная усталость в мышцах, Орели так близко, и в её руках мороженное со вкусом зимнего сна.
Его сердце билось быстрее, глупое, ничего не понимающее сердце. Не верящее в разлуку, не принимающее правды, не желающее смириться с тем, что теперь все по-другому. Эта не та Орели, не та же самая улыбка, нет, они не возьмутся за руки и не пойдут в большой полупустой дом, а вечером не будут сидеть у камина, прижавшись спинами, и читать что-нибудь вслух или каждый свое. Это всего лишь мороженное. Всего лишь иллюзия.
- Я просто жду. Есть надежда на то, что… хм… - он останется жить? он сможет заговорить и вспомнить, кто такой Винни? Венсан давно уже научился различать, когда он надеется, а когда обманывает себя. Нет, если Доминик и вернется к ним, то это будет довольно беспомощный старик, пахнущий не песком и чернилами, а больничными присыпками, которому придется помогать есть, поворачиваться, вспоминать слова… Это просто заменит шок мгновенной потери на долгое прощание. У тебя есть надежда только на чудо, но о чудесах не говорят. – Маготерапия может помочь, но назначать её пока рано.
Они остановились у ближайшей скамейки. Венсан, конечно, мог одновременно ехать  и есть мороженное, но зачем, если можно никуда не спешить.
- У тебя все хорошо? Треф сказал, ты чуть не затопила меня.

Отредактировано Vincent du Greve (2017-04-01 16:59:07)

Задремала в ванной – это представилось ему как-то очень ясно, неуместно детально. Небольшая ванна, в маленькое помещение большую не втиснешь. Лепестки роз, запах свеч, волосы убраны наверх, мелкие пряди прилипли к шее. Искусительница Орели! А он – благодатная почва для искушения. Она может вообще ничего не говорить, ни про ванну, ни про задремала. Может не есть при нем мороженного и не угощать им его. Может сидеть и хмуриться. Может для разнообразия надеть паранджу. Не имеет значения. Когда она рядом, он не может сказать себе – её нет. Не может сказать – все было здорово, потом было очень больно, но теперь все позади. Потому что все – вот оно, перед тобой. Что тебе делать с этим со всем? Главным образом – с собой, идиотом?
Она выбросила мороженное, и его рожок тут же стал ему неинтересен. Есть вещи, которые имеет смысл делать только вместе. Да, например, мороженное.
- Если повезет, то в середине следующего месяца. Если нет – уже в августе. Не волнуйся, я не думаю, что Треф будет заходить слишком часто. И в любом случае это безобидный и очень добрый человек.
Совсем ребенок, - этого не сказал, но подумал с улыбкой. Об этом думать было куда безопаснее, чем о задремавшей в ванной Аврелии.

Замерли время, сердцебиение, дыхание… А потом как свернутая пружина вырвалась из пут, выпрыгнуло из груди сердце – люблю, люблю, тебя, все время! Все это чертово время, пока занимался всякими важными делами, бежал от себя, не хотел оглядываться, все это время. Любил, как идиот, ждал, как принцесса в башне, прятался от себя, как дезертир…
Бесполезно прятать лицо – оно уже все выдало. Радость, благодарность, нежность. Сердце-стрела, сердце-щенок. Дрогнули губы – и удержали счастливое: «Нет, нет, никуда не уходи, останься, останься со мной!»
И, кажется, через вечность цепкая рука разума потянула ошейник.
Это не надолго. Ничто в твоей жизни не держится дольше трех-четырех лет. Доминик – дольше, но он – часть вечного, часть церкви, потому. Был бы просто человек, мирянин, исчез бы, как все остальные. Твоя семья, которую ты растерял за первые же семь лет жизни. Ближайшие друзья, ни один из которых не встретил с тобой твои шестнадцать. Учителя, к которым ты привязывался, девочки, что тебе просто нравились, партнеры по играм – сколько раз ты просил Небеса «Оставь!». В лучшем случае они оставались в живых. Но не с тобой.
Когда она уходила, когда сказала те слова… какие? Не помнишь? Дурак, должен был записать и перечитывать, должен был выучить наизусть! Потому что каждое – правда. Сколько ты лежал и пялился в потолок – три дня? Три века? Пока через заднюю дверь не пришел ангел по имени Люси, не взял за холодную руку, не вызвал врачей. Тогда ты встал и вдохнул. Ты хочешь это снова, все сначала?
Хочу…
Тишина оглушила. Оглушило понимание. Люблю. По-прежнему. Но больше не верю. Не тебе одной не верю, никому, кто подойдет близко. Хотя кто может близко-то? Никого не осталось. Не верю. А верю в единого Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого...
И да, еще и обеты. Вспомнил, молодец, отличный ты католик, просто замечательный.
- Быть друзьями… у меня это тоже отвратно выходит. – Губы оказались сухими, голос - чужим.  – И все-таки, давай попробуем просто дружить. Еще раз потерять тебя насовсем… мне страшно. Я хотел бы знать, что ты жива. И вовсе не обязательно встречаться каждый день.

- Вот зачем ты такая глупая, а? – вафельный рожок хрустнул в руках. – Я не хочу знать, как ты умерла! Я хочу знать, что ты жива. И хоть немного – как ты живешь.
Он с минуту помолчал, разглядывая свои руки, безнадежно испачканные липким мороженным. Минута – чтоб успокоить сердце и выстроить мысли. И продолжить уже без той же горячности.
Минута…
Мороженное еще можно было спасти от бессмысленной гибели, но спасать его совершенно не хотелось. А выбросить он не мог. Это был её подарок. Больше не было. Все, что она подарила ему прежде, осталось в прошлом – рубашки, книги, какие-то мелкие вещи, он все это похоронил в старом доме, как в саркофаге. Ни фотографий, ни записок, ни нитяных браслетиков – ничего. Все, что касалось её, было только в сердце. И тающий снег в руках, на коленях, каплями на траву…
- Я помню и боль, и все, что было до неё. И думаю, у тебя её было не меньше. Я спрашивал тебя, как ты живешь, чем живешь, и ты не ответила тогда. Мне хватило, чтоб понять, чего нельзя касаться – всего нельзя, везде больно. Но вот тут… - он неловко коснулся плохо гнущимися пальцами середины своей груди, - Тут ты все та же Орели, что и раньше. Я знаю, что ты другая, но не понимаю, в чем. Для меня – та же, пока ты не расскажешь сама. Для тебя я, наверное, тоже не изменился. Как любил тебя тогда, так и теперь, как был неловок в словах и не понятлив – таким и остался. Но я принес обеты Господу, а тогда был свободен от них. Сердце моё сломает их, у него достанет сил. Но сейчас они сломаются вместе с чем-то важным во мне. Ты готова принять меня таким? Со всеми моими страхами, сомнениями, неуклюжего, глупого и ко всему прочему в сане? Не пытаться вернуть прошлое, а быть рядом в настоящем. День за днем, встреча за встречей. Вот это я называю дружить. Потому что не знаю, как еще назвать.

Как у неё это выходило? Вот только что касаться мягкой рыжей лапочкой, тихо мурчать – и вдруг ощериться и сверкнуть коготками. А через мгновение снова – мррр, и как и не было ничего, показалось. Венсан озадаченно умолк, только смотрел, как исчезло его мороженное в урне, как под пальцами Орели сминается, рождаясь, и расправляет крыло салфетка. Одновременно с ней рождался нежный аромат – когда-то давно Аврелия называла его, он забыл название. Вербена? Лимонник? Жасмин? Очень медленно время оживало и возвращалось к обычному ритму – так трогается и набирает скорость поезд. Но сам он так быстро все осознать не мог, не успевал понять – что? Какой был правильный ответ? Которые слова оказались верными? Или никакие, и она снова уходит?
Прикосновение обожгло жизнью. Он и не думал, что может быть таким живым – до кончиков пальцев, что легкие наполнятся и раскроются, как ангельские крылья, что он весь потянется к ней, всем своим существом. Чувство было так сильно и неожиданно, что Венсан привычно, даже не осознавая это, придавил его сразу. Но как задавишь источник такой силы? Все равно, что пытаться прикрыть глубокую рану рукой, а кровь все равно будет просачиваться, неумолимо, толчками. Все, что он сейчас мог, просто принять это и пережить, а осознать – потом, когда голова прояснится.
Он просто удержал пальцы Орели в своих. Не спрашивая – можно, нельзя, уходит она, остается, не важно. Удержал. Погладил. Её рука была теплее, чем его, меньше, мягче, светлее. Её рука была такой родной. Как не было между ними семи лет разлуки. Ни её странствий, ни его обетов. Её руки в его руках – как жемчужинки в раковине. И вся она…
Так, вот только не надо – о всей…
Ответил Венсан не сразу. Держал Орели за руку, молчал, улыбаясь и не поднимая глаз. Один раз поднял – и закрыл, спрятал под ресницами, от греха подальше. Было и грустно, и светло.
Что ты ждешь от меня? Семьи и детей? Сейчас я не смогу. Не вижу так ясно, как видел это семь лет назад. Простое человеческое счастье без затей. Сейчас не просто натянута тетива, сейчас уже стрела выпущена и летит, и до цели – миг в масштабах времени…
Чувства вины не было. Ощущения конца – тоже.
Чего я жду от тебя? Ничего, совсем ничего. Шесть лет я надеялся, что ты просто будешь счастлива без меня. С семьей и детьми, с головокружительной карьерой, в дальних путешествиях – не важно, как, просто счастлива. А ты вернулась и дала мне все, чего я даже не ждал. Ты – часть моего сердца…
Яростное животное желание между тем пригасло, затеплилось ровным, уже не обжигающим, теплым светом.
- Здесь хорошая библиотека. Я готовлюсь к учебному году. С сентября буду преподавать в нашем колледже. Несколько часов литературы и факультатив. Расписание как раз уточняют. И никаких футбольных команд для девочек.

Отредактировано Vincent du Greve (2017-04-05 22:06:39)

Осторожным пожатием руки Венсан обозначил благодарность. За помощь, за то, что не оставила одного на тонкой грани между здравым смыслом и страстью, приняла – на этой стороне, а не увлекла на ту.
Что он мог ей ответить? Что он уже понятия не имеет, с чем в его жизни покончено, а с чем еще нет? Это было правдой. Еще вчера он без колебаний готов был принять сан. Сегодня – совершенно не готов отказаться от Аврелии. Если бы можно было разорвать его жизнь хотя бы пополам, и успеть прожить и ту, и другую половины.
Что ответить этой женщине, пребывающей одновременно и рядом с ним, и в его сердце? Это как с собой говорить – так же честно. Но сейчас его «не знаю», его «я сомневаюсь» - это надежда для неё. И давать ей эту надежду, и отнимать её – равно жестоко.
Но он не знает, правда не знает. Он может вернуться в Турцию. Может остаться здесь. Может принять сан и выполнить задание отца Доминика, а может вдруг от всего отказаться и выбрать что-то совершенно иное. Теперь не имеет значения. Он счастлив, что бы ни выбрал.
- Сейчас мое место здесь, Аврелия. - Вот в этом он был уверен. – У меня есть причины оставаться в Париже, и это связано не только с делами Ордена. Я хочу кое о чем тебя попросить. Только не обижайся. Это скорее комплимент.
Он идиот. Он неуклюжий медведь. Он не стоит и мизинца этой женщины.
- Я уже начал думать об укромных уголках парка. И о прочих неподходящих местах. Хватит на сегодня искушений. Прояви милосердие.
Это было так трудно – сказать ей «уйди, оставь меня», так невозможно – «дай побыть без тебя», будто ему не хватило этих семи лет без неё.
- Пожалуйста, уйди.

Отредактировано Vincent du Greve (2017-04-07 13:58:48)