Девушку Венсан увидел еще до того, как она приблизилась – все это его привычка выбирать такие места, с которых легко контролировать окрестности, любое движение, любой новый человек видны издалека. В девушке не было угрозы. Даже не так – отчего-то он был уверен, что эта девушка из тех, кто может за себя постоять, и знает, как нанести удар. Но желания, намерения наносить какие-либо удары в ней не было, было ощущение покоя и милой робости. Венсан улыбнулся – его радовала целомудренная женская красота – и снова вернулся к чтению, не предполагая, что идут именно к нему. Второй раз он поднял голову когда девушка была всего в паре шагов. Он положил между страниц закладку – разрисованный в минуту задумчивости узкий листок – и захлопнул книгу.
- Если вас зовут Каэтрин, то меня – Венсан, - проговорил с улыбкой и жестом пригласил девушке сесть рядом. Хотя ему уже разрешили пользоваться костылями, а не коляской, удобства в его жизнь это не добавило. Попытка подняться заняла бы столько времени, что только увеличила бы неловкость. – Вы очень любезны. Надеюсь с падре все хорошо? Иначе вы в первую очередь передали бы не книги, а новости, я прав?
Он улыбался, но совсем скрыть промелькнувшую тревогу не мог. Слишком много дурных вестей в последнее время, слишком хрупок этот стал этот мир.

Отредактировано Vincent du Greve (2017-03-23 13:00:57)

Перехватывая пакет с книгами, Венсан нечаянно коснулся руки девушки – и удивленно вскинул голову, заглянул ей в лицо. Снова те же чувства, как когда он коснулся руки Дайи. Чуть послабее. Не внезапно нахлынувшее вожделение, а сильная, до физического ощущения, симпатия. Совершенно в данном случае излишняя, потому что наслаивалась на точно такое же естественное, без примеси всякой магии, чувство.
Он с любопытством заглянул в глаза Каэтрин. На её лице не было удивления. Но в её глазах он увидел привычку к размышлениям, очень вдумчивый, требовательный, не поверхностный взгляд, проникающий если не в самую суть вещей, то уж точно много дальше видимых границ фактов и явлений. И еще что-то, что он не успел понять, но успел уловить, как призрак недосказанности – уже? На второй минуте знакомства?
Он мимолетно заглянул в пакет с книгами, просто, чтоб узнать, которые из обещанных удалось все-таки прислать. Мог бы и не заглядывать, это ничего не меняло, просто любопытство имеет огромную силу над людьми, и он не исключение.
Не ответил сразу девушке, глянул перед собой на пруд, на узенькую полосочку клумбы, скользнул по ним взглядом, улыбнулся. Сколько же ей лет? С девушками всегда так сложно это понять. Даже если они не скрывают свою естественную красоту под косметикой и не хитрят всякими способами, все равно они немного вне времени, и всегда трудно понять – могли быть знакомы? Или она половину твоей сознательной жизни была ребенком? Или ты просто никогда не мог бы дотянуться до неё? Впрочем, и это не тот вопрос.
- Уверен, миледи, - проговорил с ясной улыбкой и немного щурясь от солнечных бликов, - что книги – это только предлог для нашей встречи. Я не говорю, что вы искали предлог, хотя и могу это допустить. Но охотнее допускаю, что Господь вручил вам в руки пачку книг и направил сюда. Ведь встреча мастей одной колоды неизбежна, а разных – весьма вероятна. Я чувствую, что вы масть, хотя у меня мало опыта, чтоб понять, какая. И я вижу, что вы не удивились. И у меня достаточно опыта, чтоб предположить, что вы были об этом предупреждены. Отец Марк не мог вам этого сказать – и я теряюсь в догадках.
Обернулся к ней, не погасив улыбки, только удивленно приподняв брови.
- Вы ведь не оставите меня умирать от любопытства?

Отредактировано Vincent du Greve (2017-03-22 21:51:38)

Венсан вскинул брови. Потом растерянно нахмурился. Улыбка померкла, медленно погасла, как гаснет новогодняя гирлянда. Губы беззвучно прошептали "оу". Взгляд стал потерянным и беззащитным. Венсан отвернулся и будто бы забыл о собеседнице. Это было прозрением посильнее того, что он ощущал, в первый раз касаясь Дайи - чувство сильнейшего, накрывающего горячими волнами, стыда.
То, что было для него знаком с другими, впервые встреченными, девушками - вот это Масть, потому что нет иной причины для такой реакции - было совершенно естественным чувством по отношению к Орели. Он помнил каждый день с их встречи, редкие разговоры на первом курсе, еще более редкие - на втором, потом три года пронзительного, невозможного, невероятного счастья... А потом - совсем другая жизнь, в мире без Аврелии, как в мире, в котором никогда не было солнца, и надо было просто научиться с этим жить. Без возможности коснуться её, без права думать о ней, без этого ясного чувства, просто - с другими, с какими-то другими разными чувствами и разными другими людьми.
Ну хорошо, тогда, когда они были еще безобразно молоды и неприлично счастливы, тогда они еще не были Мастями, то ли не были совсем, то ли еще не пробудилась их мастность. Понятно, что будь у Аврелии такая прочная магическая связь с кем-то еще, он не мог бы этого не понять. Или мог? С него бы сталось, идиота. Но в тот день, когда она вдруг объявилась на его кухне, касалась его, обнимала, лежала на его коленях, уткнувшись в него носом, тогда-то он должен был что-то понять? А, нет, еще не мог... Треф с его откровением появился после. Через день или два?
Ладно, пусть. Но в тот день, когда она была здесь, когда вы оба уже все знали и понимали, и касались друг-друга - о чем ты тогда думал, кретин? О себе, любимом, разумеется!
- Охх, - Венсан обхватил голову обеими руками, сморщился, зашипел. - И вот таким идиотом я был всегда.
Выпрямился, на лице все еще оставался след досады и стыда.
- Как же много я о ней не знаю... Простите, Каэтрин.  Не каждый день встречаешься лицом к лицу со своей тупостью. Орели отчего-то не сказала мне, а я опять не догадался. Что же, зато теперь я знаю, что вы друг Орели, и теперь я еще больше рад нашему знакомству.

Отредактировано Vincent du Greve (2017-03-23 12:58:26)

Что? Венсан усмехнулся. То, что пути Его неисповедимы, она и так знает, можно не напоминать. Да и сам он уже давно привык, что Господь оставляет пытливому уму знаки, хлебные крошки, только успей заметить раньше, чем птицы склюют.
Он заметил, что Каэтрин смутилась, отдернула руку. Он не стал удерживать, но пожалел. Второе касание не несло того же заряда ощущений, что первое, но все-таки было очень тепло и приятно. Ему отчего-то было очень легко с этой девушкой, проще, чем с другими, мимолетно встреченными в суете жизни. Проще ли, чем с Аврелией, - спросил себя. Рано спросил. Края раны в том месте, где из души была с мясом выдернута Орели, еще не обрели чувствительности. Думать о ней, спрашивать себя – что не так, сравнивать её с кем-то – все еще было невозможно. Не больно, просто никак.
Быть может, он послал тебя ко мне вестницей? Послал сказать что-то важное о ней, например, что случившееся семь лет назад было ошибкой? Или напротив, было очень нужно для чего-то? И теперь время снова впустить её в свою жизнь? Пусть так, через тебя… Но искаженный временем контур раны уже не был равен прежней Орели, и не было в его новой жизни места для неё – Венсан ощущал это тем яснее, чем дольше думал об этом.
Нет, не то. Закрыл глаза. Исключи из уравнения Орели, это неправильный ответ. И если уж на то пошло, то и себя. И ты, и она – части функции, а не ответ.
Венсан молчал, размышляя, и молчание было нетягостно. Отчего-то он понимал, Каэтрин не станет его торопить, не потеряет терпения, не сочтет невежей. Если он будет думать до заката, она просидит тут с ним до заката. Но так долго не нужно будет. Он понятлив, он найдет крошку.
В эти семь лет они были Мастями. Четверо, объединенные одной целью. Какой? Гоняли бесов по улицам Парижа? Ой вряд ли… Орели на меньшее, чем мировое господство, и размениваться бы не стала. Скорее даже – на что-то большее. А Каэтрин – ох, она пошла бы за Орели в огонь и в воду. Семь лет – большой срок. Но для большой цели – недостаточный. Распавшаяся колода и сложившаяся новая…
- Я думаю, Он намекает нам, что ваша игра не окончена.

Венсан смотрел на девушку не прямо, задевал её краем взгляда – достаточно, чтоб видеть, недостаточно, чтоб смутить. Смотрел и видел смутное отражение себя самого, слишком иное, чтоб быть им самим, но повторяющее движения его души, ход его мыслей. Он не чувствовал вместе с ней ни её боли, ни её комка в горле, он просто их понимал, потому что когда-то все то же самое происходило и с ним. Потери. Бесконечные потери. Радость обретения – и оборванные нити. И оказываешься один в темноте, и нет сил сделать вдох.
Теперь он протянул руку к девушке и пожал её запястье. Но это было мало для такого большого горя. Он ощутил это сразу. Слишком много одиночества и потерь в её-то годы. Двадцать? Ну, может, двадцать пять, не больше. К своим двадцати ему уже было кого оплакивать. Он обнял её, как плащом укрыл, хотя бы на время. Экзоскелет для согнутых болью плеч. И для него – чуть легче. Будто с её слезами вылились и его, спрятанные далеко и надежно, и он чувствовал облегчение и благодарность.
Молчал, тихо укрывая, потом заговорил:
- Правила Его игры просты. Мы учим их в грамматических классах. Не убий, не укради, не прелюбодействуй. Прощайте столько раз, сколько об этом попросят. Любите друг друга… Все остальное – от лукавого.

На какой-то миг ему показалось, он больше не существует. Она что-то сделала магией, что-то непостижимое, и он исчез, весь.
А потом вспомнил похожее чувство. Когда в детстве из него исчез страх. Когда он проснулся однажды ночью в тишине, и рядом, через узкие проходы, посапывали его друзья, и под рукой был все тот же говорящий плюшевый мишка Вини-Пух, и аккуратно сложенная одежка на стульчике, и расписание уроков над кроватью. И он больше не ждет, что внизу разобьются бутылки, по коридорам прокатится злобный рык, потом включится свет, его вытащат из груды тряпья, прижмут к себе, закричат, куда-то потащат – все, этого не будет никогда. Ни боли, ни слез, ни стенаний, ни смерти не будет уже, ибо старое прошло. Насовсем. Ему тогда показалось, что это конец всего его, и больше ничего не будет, потому что он не знал, как ощущать себя без страха. Где его место, если не в безопасном углу?
Точно так же теперь тоже что-то ушло. Боль? Скорбь? Тянущее чувство тоски, что пряталось где-то глубоко и иногда охватывало его всего? Он не мог назвать это одним словом. Мог только сказать – стало легче, настолько, что он будто на время потерял равновесие, как всплывающий айсберг.
Ясное небо крыльями ударило по глазам, брызнул свет, разлился в воздухе.
- Твоя магия – чувства. – Не спросил, сказал уверенно. – Червы. Обнаженный нерв. Да еще в колоде… Ох, бедная девочка.
Он умолк. Не все можно вслух, он и так сказал слишком много.
В колоде, с усиленной многократно магией, она и чувствовала острее. Так же как многократно умножилась его паранойя, его маниакальное желание защитить – а ведь даже с отцом Домиником, при всей его преданности падре, это было лишь профессией.
Вздохнул.
- Да, при таком раскладе возвращение в игру совсем не радует. Как и меня.

Странный разговор – в нем половина слов и фраз не были произнесены. Это напоминало комнату, частично убранную в чехлы: по белым очертаниям ты узнаешь, что за предмет мебели под тканью, но его как бы и нет. Венсан прислушался к несказанному – верно, так и есть, все-все верно. А вот сказанное – беспокоило.
И еще беспокоило проступившее на поверхность сознания неосознаваемое – ему очень нравилось обнимать эту девушку. Чувствовать под рукой плотность её тонкой руки, невесомость её головы на плече – будто так и надо было. Будто бы конструируя его, Создатель приговаривал: а вот тут будет лежать голова девицы Каэтрин такого-то числа такого-то года. Лежать, изрекать удивительные слова, похожие, как тени, на то, о чем думал он, и искушать его на самые греховные мысли. На мысли о том, что, возможно, она послана совсем не для того, чтоб соединить масти из двух колод, а намекнуть его заблудшему сердцу, что он, возможно, еще слишком живой, чтоб посвящать себя Господу.
На одно мгновение он представил себе, как сжимает её плечи сильнее, как наклоняется к ней и целует в губы. Как она вздрагивает, как замирает её дыхание, как её рука упирается ему в грудь, но не отталкивает. Нахмурился, обрывая слишком реалистичное, слишком сладкое видение. И нет, прошло совсем не одно мгновение, а чуть больше, возможно, секунд десять? Его рука все-таки сжала плечо девушки. Он торопливо наклонился к её макушке, ткнулся в неё носом, прежде чем окажется, что его тело уже не подчиняется его разуму. Но прикосновение губ к волосам тоже было очень сладко, волосы пахли… какими-то цветами…
- Мне не нравится эта книга, - сказал виновато. – Я верю в обещанное бессмертие. Но я хотел бы, чтоб главы были немного длиннее. И чтоб герои не умирали так быстро. Я не успеваю к ним привыкнуть, я привыкаю к потерям.
Через четыре года в твоей жизни не будет её. Ни её, ни отца Марка Рейли, ни Трефа, ни мастей вообще. Ни упрямой Аврелии, зачем-то вернувшейся в твою жизнь. Время пошло…

Отредактировано Vincent du Greve (2017-04-01 02:01:25)

В его глазах было спокойствие, но не безмятежность. Не тот покой, что исключают бурю. Тот, что ей предшествует. Не то «не бойся», что отрицает опасность, а то, что предвидит и принимает последствия.
Он будто не услышал слов. Улыбнулся неярко и немного грустно.
- Не бойся, - шепнул. Не почувствовал, но угадал её страх, недоумение, стыд – и без сомнения признался. Это я, мое чувство, мои страсти и стена между ними и тобой – тоже моя. Вот она. Взглянул прямо, открылся – видишь, совсем не страшно. И с этой стороны стены – и с той.
Быть может, спроси она прямо, или коснись невинный разговор этого, он бы так и сказал ей: Знаешь, это дурацкий мир, на него не угодишь. Быть желанной и нежеланной, быть желающим и равнодушным – в равной мере постыдно для него. Но не для меня. Желать поцеловать женщину и отказаться от минутной радости ради радости большей – и то и другое равно священно. Ты уже пересекла порог моей души.
Он удержал её взгляд, а потом медленно отвернулся, усмехнулся ярко и тепло, и будто вовсе не о том думал, сказал вслух:
- Это все заокеанские сказки про то, что все в твоих руках. Опиум для народа. Пустые обещания всемогущества. Сменить книгу мы можем только один раз, закрыв свою и открыв книгу вечности. Да, я хотел бы многое переписать. Или остановить на середине.
Он убрал руку с плеча девушки, свел ладони вместе, задумчиво потер запястья. Общие слова, ни уму, ни сердцу. Как он объяснит ей, чего боится, если не возьмет за руку и не отведет в свое прошлое?
Молчал, глядя вперед себя, не на озеро и небо, а туда, откуда ушел и больше не возвращался.
- Нас было четверо, и в школе нас звали мушкетерами. Мы думали, что будем неразлучны. А если разлучимся, то сначала непременно перевернем мир. Быть может, как Битлы, а может, изобретем лекарство от старости – нам было все равно, какую пользу приносить и чем прославиться. Сначала усыновили Алекса, нашлись дальние родственники, забрали и увезли в Ноттингем. Мы были рады за него, хотя наша вера в великое предназначение несколько пошатнулась. Потом заболел Виктор. – Помолчал. Повторил имя, но с другим ударением. – Он был из русской семьи, эмигрировали в девяностых. Дома он говорил по-русски. В приюте, разумеется, только по-французски. Рак обнаружили уже на поздней стадии. Лечили, конечно… долго… Все лето надеялись на чудо. Выгнать нас из больницы было невозможно. Нас в дверь – мы в окно. Потом освободили для нас каморку, поставили там две кушетки, потому что заколебались нас из-под диванов в коридорах выковыривать. Мелкие были, как глисты, и проворные, как клопы. Как мы могли уйти, у нас кроме нас троих никого и не было. Осенью Вик стал говорить только по-русски. Ему стало трудно думать на одном языке, а говорит на другом. И мы стали учить русский. В каморке. На диванах в коридоре. Разговаривая с ним, как умели, как научились. Читали ему русские книжки. Он смеялся. Мы переводили, что он говорил, для врачей. Потом он перестал говорить и по-русски, только улыбался. И слушал нас. Ушел тихо. Я держал его за руку. Врач сказал, он не чувствовал боли. – Помолчал, кивнул своим мыслям. - Это хорошо, да. Мы с Эмилем остались одни. Потерянные. Эмиль озлобился. Говорил – Бог предал нас. Говорил – он хочет посмотреть Ему в глаза и спросить за Виктора. И за всех, кого мы узнали в той больнице. Он каждый день испытывал Его терпение. Сбегал на улицу, шлялся где-то, устраивал разборки. Меня слушал через раз, одним ухом. Мы вместе на коленке собрали тот чертов мопед, на котором он через неделю разбился. Идиот. – Припечатал с усмешкой. – Остался один Винни.
Он снова умолк, прислушиваясь – стало ли легче после того, как рассказал это. Никому не рассказывал, не нанизывал еще эти события на одну нить. Нет, легче не стало, но и тяжести не прибавилось. Сорвалась с плеча птица, да далеко не улетела, покружит и вернется.
- Как переписать эту книгу? Вырвать страницы? Забыть? Нет, только перелистнуть и читать дальше, уповая лишь на милосердие Автора. И беречь тех, кто еще остался. Для этого мы и становимся сильнее.
Он улыбнулся девушке спокойно и светло. Не нужно жалеть. Не нужно утешать. У неё похожие потери, верно? Он понимает.

Отредактировано Vincent du Greve (2017-04-04 09:35:33)

Венсан невольно коротко улыбнулся. Нечего дать – после того, как подарила уже так много. Весточку от отца Марка, весточку от Аврелии, драгоценное чувство понимания, которое он так глупо разрушил. Конечно, теперь нечего… Теперь она может ему разве что в морду дать – и будет права. Но не станет, конечно.
- Ты же не знаешь, какого ангела я жду. Быть может, ангела с книгами?
Снова сцепил и расцепил перед собой руки, оглянулся на девушку, спрятавшуюся от него. Знаки человеческого тела просты, расшифровать нетрудно – Каэтрин защищалась, как умела. Так, чтоб еще при этом и не обидеть. А могла просто встать и уйти.
Взять и разрушить что-то хрупкое и очень важное – вот в этом он спец! Будто бы нарочно три года учился и диплом получил. Даже если начать сейчас извиняться – только хуже выйдет, проверено.
- А может, это я твой ангел? Неуклюжий такой ангел на костылях?
Лучше бы извинялся, дурак…
Он вынул из кармана свой телефон с наушниками, размотал, подал Каэтрин, жестом предложил – послушай. Вот кому больше нечего дать… ни утешения, ни защиты, ни дружбы. Только отчаянная попытка поделиться хоть чем-то, что может иметь значение.
Так дети, не зная, как начать разговор, суют в руки незнакомца игрушку и ждут – поладим? Да? Нет?

Он всегда понимал эти слова прямо, без поиска второго дна: «какою мерою мерите, такой и вам будет отмеряно». Всегда прямо, как «не укради», «не лги», так и «ищете и обрящете, просите, и дано будет вам». Так и сейчас – прямой обмен, без затей, просто. «Будьте как дети». Это было теплой и надежной правдой, от которой в душе было неизменно тепло.

Мелодия в наушниках напомнила ему о горных дорогах Турции. Повеяло обжигающим солнцем и запахом пыли и травы. Будто старого друга встретил. До тех пор, пока не услышал слова. Вздрогнул, опешил, выдернул наушники. Взглянул на девушку с тревогой и недоумением. Почувствовал, как сильно забилось сердце. Вдохнул глубоко, раз и другой. Снова стал слушать – пусть бы и с середины. Поставил на повтор. С первого раза все равно всего не поймет.
Он знал этот язык, но уже много лет не говорил на нем. С тех пор, как сказал другу последнее «прощай» на этом языке, больше не мог. Понимал, мог переводить хоть на французский, хоть на турецкий, но не обратно. Легко писал по-русски, читал то, что было написано за последние два с небольшим века. Но не мог ни слова произнести вслух. И, конечно, не был готов услышать сейчас.

Его маленький ангел был рядом – её можно было окликнуть, спросить. Но знает ли ангел, какую весть несет?
Молча прослушал три раза.
- Русский символизм довольно сложен, - сказал негромко и задумчиво, выключив песню и передав плеер хозяйке. – Я не стану слушать остальное. Не сейчас. Мне нужно подумать.
И только потом сообразил, что выделила она не те же слова, что и он. Он сказал бы совсем другие. Ей очень одиноко в этом большом мире…
- Когда я подумаю об этом, можно будет мне снова поговорить с тобой?

- Я переведу весь текст. Этот и любой, какой захочешь. Но этот - обязательно.
Венсан заглянул под крышку телефона.
- У меня осталось всего тринадцать свободных минут, - Внутренние часы давали еще меньше свободы, но разница в две минуты здесь не имела значения ни для него, ни для персонала госпиталя. – Как ни жаль расставаться, но надо. Я и так оказался отвратительным пациентом, не хочу огорчать доктора еще больше. Ты не против уйти первой?
Он неприязненно покосился на пару легких костылей у скамейки. В последнее время он все больше стеснялся своей неуклюжести и все торопил время – скорее бы вернуться к привычному устойчивому состоянию.
Он достал из кармана листок, оторвал кусочек и написал свой телефонный номер и адрес электронной почты. То, что осталось, сунул обратно в карман. За последние дни он уже мог бы протереть взглядом дырку на этом листке. Там было два имени – Кэйтрин Рейнолд и нарисованные рядом кривые песочные часы. И Мишель Дюпон – и то ли язычок пламени, то ли очень кривой ромбик. Разгадать эту задачку телефонный справочник ему не помог. Мишелей Дюпонов  в Париже оказалось восемьдесят два человека, один даже работал в госпитале санитаром, занятный такой паренек-мулат лет двадцати с ярко выраженным, но совершенно безобидным, психическим отклонением. Кэйтрин Рейнолд в телефонном справочнике не было ни одной. Можно было пробить по каналам Ордена, но обращаться за помощью к Ордену пока не хотелось – мало ли, что всплывет. Так что листочек оставался в кармане, мялся, стирался по линиям изгиба… Теперь вот пригодился.
- Мне можно звонить в любое время. Даже если просто поболтать.